Личный опыт: Владимир Матвеевич Городецкий

Он начинал фтизиатром-рентгенологом в Мордовии, продолжил анестезиологом-реаниматологом в Москве. Работал в Спитаке и Ереване с пострадавшими от землетрясения. Сейчас его знают как одного из основателей российской реанимационной гематологии и гемокомпонентной трансфузиологии.

 Владимир Матвеевич Городецкий:

 

• образование: Куйбышевский медицинский институт им. Д.И. Ульянова (сейчас – Самарский государственный медицинский университет);
• звания: член-корреспондент РАМН, доктор медицинских наук, профессор, лауреат Государственной премии;
• должность: заместитель генерального директора ФГБУ «Гематологический научный центр» – директор НИИ переливания крови им. А.А. Богданова.

 

 

Родился я в Москве. Жили мы в доме напротив Боткинской больницы. Папа работал на заводе «Знамя труда». В комнате нас было четверо. Соседом по коммуналке был надзиратель Бутырской тюрьмы. Когда началась война, он сообщил в «органы», что сосед, видимо, немецкий шпион, потому что в квартире стоит много керосина (мама копила, чтобы летом жить с детьми на даче). Папу вызвали на Лубянку – и он пропал. Спустя сутки его отпустили (он работал в цехе по сборке самолетов – ИЛов). В итоге жить с соседом стало невозможно, и тут как раз 23 июля 1941 года – приказ об эвакуации завода.

 

Нас эвакуировали в Куйбышев (сейчас г. Самара). Пароход по Волге прибыл в город. Выходить на берег с детьми было запрещено, потому что расселять было негде. Чтобы выйти с причала, родители положили меня в сундук, закрыли крышкой и так пронесли. А старшему брату (ему было 6 лет) сказали «беги» – и он проскочил.

 

В семье всегда был рефрен, как в чеховских «Трех сестрах»: «В Москву!». Мама очень любила Москву. Она была активная и литературно одаренная. В 12 лет написала пьесу. Представляете, революция, 1918 год, они сидят в погребе, наверху махновцы или зеленые, все трясутся, а она пишет. Пьеса про то, как Советская власть пришла в Чернобыль (да, тот самый – родители оттуда родом).

 

После войны, когда папа хотел вернуться в Москву, ему сказали: «Положишь партбилет на стол» – и папа остался…

 

После института

 

После института по распределению я поехал в Мордовию, работал там фтизиатром и на полставки рентгенологом. Жил в рентгенкабинете – днем смотрел больных, а вечером ставил койку и жил. Мои больные туберкулезом – почти все уголовники (это же Мордовия, рядом Потьма, лагеря), вечером играл с ними в шахматы.

 

Но я уже был «отравлен» Москвой. Из Мордовии ездил в Москву в театр. В пятницу заканчивал работу, садился на проходящий поезд, приезжал утром. Смотрел спектакли днем, вечером, на следующий день и возвращался к понедельнику.

 

Мне нравилось работать. Когда работал участковым – 40 вызовов (грипп был)… поднимаешься на этажи... Приходишь голодный, совершенно без сил – но знаешь, что все-таки людям помог. Я должен получить отдачу сразу. И из терапевтов перешел в анестезиологи, а потом в реаниматологи, потому что здесь конкретный результат близок.

 

 

1970 год... ЦКБ № 2 МПС города Москвы (сейчас – Центральная клиническая больница № 2 им. Н.А. Семашко ОАО «РЖД»), база кафедры гематологии и интенсивной терапии ЦИУ врачей (зав. – акад. И.А. Кассирский)… С 6-летним терапевтическим стажем я пришел на должность анестезиолога-реаниматолога.

 

 

Я слушал лекцию про опухолевую прогрессию тогда совсем молодого проф. А.И. Воробьева – он прекрасно читал лекции. А академик И.А. Кассирский больше показывал клинические примеры – и это было очень интересно.

 

Буквально на 3–5 дежурстве при полном непонимании всех я впервые в истории кафедры гематологии перевел больного с острым лейкозом в послеоперационную палату, чтобы компенсировать кровопотерю. До тех пор они тихо умирали, истекая кровью из-за недостатка тромбоцитов.

 

Меня пригласили к И.А. Кассирскому, и он сказал, что «мы так никогда к больным не подходили, но, может быть, это надо делать?». Вот он – Кассирский!

Прошел год, и мы открыли реанимационное отделение, в котором было 7 коек: 5 – хирургических, а 2 – для гематологических больных. С этого началась гематологическая реанимация, которой до этого в стране не было.

 

Схема прерывистого тромбоцитафереза (рисунок В.М. Городецкого)
 

Я научился работать на американском сепараторе клеток крови. Мы стали получать тромбоциты и проводить лечебный плазмаферез. А потом с проф. А.И. Воробьевым мы разработали и осуществили идею прерывистого тромбоцитафереза, получая на отечественных центрифугах лечебную дозу концентрата тромбоцитов от одного донора за несколько часов. Кроме нашей кафедры и ЦКБ № 2, этого не делали нигде.

 

Разработка метода прерывистого тромбоцитафереза
 

 

На Ученом совете к моей теме отнеслись с недоверием. В это же время я потерял отца и решил, что мне это все не нужно. Помню, А.И. Воробьев отозвал меня в сторону и сказал (а я на всю жизнь запомнил): «Если вы имеете возможность подняться выше и не делаете этого – вы на самом деле не остаетесь на этом уровне, а опускаетесь ниже».

 

В январе 1982 года я защитил диссертацию, продолжал работать анестезиологом-реаниматологом, уже планово получая тромбоциты для переливания. В 1985 году стал зав. отделом анестезиологии и реанимации. На «гематологические» койки начал брать больных в состоянии агранулоцитоза с сепсисом. Редко кого спасали, но мы пробовали.

 

 

 

В Москву привезли пострадавших после Чернобыльской аварии. У них период агранулоцитоза и тромбоцитопении, а тромбоцитов нет, и никто, кроме нашей кафедры ЦИУ, к массовому получению тромбоцитов не готов.

 

А.И. Воробьев позвонил мне и сказал: «Пойдешь на коллегию Минздрава, расскажешь про свою технологию». Приказом Минздрава эту технологию утвердили, и, начиная с 5 мая 1986 года, все 9 станций переливания крови Москвы начали заготавливать тромбоциты этим методом.

 

В итоге наша группа во главе с А.И. Воробьевым в 1987 году получила Государственную премию за цикл работ «Новые методы диагностики и интенсивной терапии при заболеваниях системы крови» (1978–1985). Кажется, и банкета не устраивали – не до этого было.

 

Во время работы в Спитаке и Ереване с пострадавшими от землетрясения (это 1988 год), я увидел другое – истинный краш-синдром, когда конечность сдавило – и у больного почки не работают. Надо проводить диализ, а на всю Армению всего 11 таких аппаратов. И хронические больные есть, им тоже нужен гемодиализ… Мы с собой привезли одну центрифугу, еще две нашли с приключениями на месте, организовали Республиканский центр терапии краш-синдрома. Круглосуточно работали и проводили этим больным плазмаферез, который не заменяет диализ, но дает возможность его отсрочить. Мы не ампутировали ни одной конечности… Ни одной.

 

 

В гематологии больные умирают или от кровотечений, или от септических осложнений, вызванных химиотерапией или самой болезнью. Мы стали заниматься трансфузионной терапией сепсиса, научились лечить и предупреждать синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания за счет переливания больших объемов свежезамороженной плазмы, содержащей все необходимые факторы свертывания, а также за счет тромбоцитов, антибиотиков и парентерального питания.

 

В гематологической практике впервые в нашей стране почти каждого четвертого больного с сепсисом (от 16% до 23%) мы возвращали назад в отделение. А раньше была 100% летальность. Кроме того, мы изменили трансфузиологическую тактику, переливая не цельную кровь, а ее компоненты. Доказали важность переливания больших объемов плазмы в критических ситуациях (при любом шоке – травматическом, септическом, аллергическом, анафилактическом), когда нужно восполнять плазменные факторы, потому что микросвертывание приводит к органной ишемии, а за ней и к функциональной недостаточности этих органов.

 

 

Мой рабочий день начинается с просмотра сводки за прошлые сутки (кому и что перелили, какие были осложнения) и планирования работы отделения переливания крови на текущий день. Потом иду на утреннюю конференцию, поднимаюсь в реанимацию – смотрю больных, потом спускаюсь сюда, в кабинет, и работаю уже чиновником.

В.М. Городецкий и генеральный директор ФГБУ«Гематологический научный центр» В.Г. Савченко (2010 год)

Сейчас в Гематологическом научном центре 270 плановых коек и 15 реанимационных. При чрезвычайных ситуациях (ЧС) мы используем неснижаемый запас трансфузионных сред. Если увеличивается поток доноров, то можем круглосуточно работать – все мобилизуются. Можем отдавать заготовленные компоненты крови, а также госпитализировать больных в клинику.

 

 

Трансфузиология сегодня дифференцирована и очень значима, потому что погранична для всех специальностей. Сегодня терапия любого критического состояния – это клиническая трансфузиология.

 

За последние 10–15 лет мы стали лучше понимать, какие растворы и компоненты крови нужны пациентам в определенных обстоятельствах. Началось это в 1988 году, когда по предложению чл.-корр. А.И. Воробьева на основании нашего опыта было принято постановление Коллегии Минздрава о переходе на компонентную гемотерапию.

 

Следующий этап в гемотрансфузиологии – это применение препаратов крови и равноценных по эффективности генноинженерных заменителей – плазменных факторов свертывания. В будущем, возможно, будет использован искусственный гемоглобин – это уже отстранение от человека как источника компонентов крови, отдельное направление работы.

 

 

Донорство должно быть безвозмездным, потому что такой донор – самый безопасный. Но, не выдавая деньги наличными, государству необходимо поощрять такой коллективный альтруизм системой различных льгот.

 

Донорство должно воспитываться с ранних лет. Каждый цивилизованный взрослый человек, будучи здоровым и допущенным к донорству, должен хотя бы раз в жизни стать донором. Во всем мире генеральное направление – это безвозмездное донорство, тем более что сегодня оно становится компонентным и дифференцированным.

 

 

Мои учителя – это, прежде всего, мои родители. А преподаватели в институте научили нескольким важным вещам. Софья Рафаиловна Вайсман научила разговаривать с больными. Вот это «надо с больными разговаривать» я тоже запомнил на всю жизнь: пациент – это не бессловесный объект, а человек, и чем больше ему объяснишь, тем ты, врач, к нему, с одной стороны, будешь ближе, а с другой стороны, и он тебе раскроется.

 

Еще я учился, как обращаться с больными-женщинами. Если дома муж, дети – они не могут долго лечиться. Поэтому если женщина просится домой (и состояние позволяет) – ее надо выписать. Если она плачет у тебя на обходе – значит, надо отдельно (ни в коем случае не в общей палате) поговорить с ней. До сих пор я с больными разговариваю больше, чем мои молодые коллеги. И с женщинами-пациентами разговариваю совершенно по-другому, чем с мужчинами.

 

В анестезиологии Ираида Стефановна Шведова научила меня «чувству дозы», чтобы больные просыпались после операции еще на операционном столе. Я пробуждал больных на операционном столе, и они, просыпаясь, говорили хирургу «спасибо».

 

В гематологии, конечно, мой учитель – Андрей Иванович Воробьев, который, кроме всего другого, всегда брал на себя большую ответственность.

 

Настоящие врачи – это, прежде всего, клинические диагносты. Больного надо обследовать с головы до ног, если это первичный осмотр. И если доктор докладывает, и ты чувствуешь – что-то не так, проверяй все сам. Если я не знаю, сомневаюсь – я должен обратиться к другому врачу, в другую клинику, но не должен быть самоуверенным. Всего не знает никто.